Кафедра медицинской биологии
и годы Великой Отечественной войны
1941-1945 г.
В июне 1941г. кафедру общей биологии возглавлял Иванов Петр Павлович (1878-1942 г). Он работал на кафедре в течение 30 лет с 1912 по 1942 гг: ассистент, профессор, с 1917 года – зав. кафедрой зоологии, а с 1926 года – зав. кафедрой обшей биологии. Летом 1941 г. кафедра биологии 2-го ЛМИ, кроме заведующего П.П. Иванова, включала следующих сотрудников: доцент Д.М. Штейнберг, ассистенты С.М. Розанов, В.Л. Вагин, О.М. Казас, А.П. Римский-Корсаков, старший лаборант А.А. Чубинская, лаборант А.Г. Цимеринова, старший препаратор А.В. Смирнов. В связи с началом ВОВ занятия начались 1 августа, учебный план был рассчитан на 3 года, лекции по биологии читались в медгородке. В период блокады профессор П.П. Иванов вместе с семьёй очень бедствовал, в тяжелых условиях блокады заболел, был эвакуирован и умер в городе Костроме 15 февраля 1942 года от дизентерии. В блокаду (1942 г.) умерли от голода также и другие сотрудники кафедры биологии: доцент Римский-Корсаков Андрей Петрович ассистент Розанов Сергей Митрофанович, препаратор Смирнов Александр Васильевич. В марте 1942 ассистент О.В. Альбова одна заканчивала занятия со студентами и принимала у них экзамен.
После смерти П.П. Иванова в 1942 г. кафедру возглавил доцент Дмитрий Максимилианович Штейнберг. В 1941 году он ушел в дивизию народного ополчения, а в 1942 году был привлечен в институт в качестве заведующего кафедрой биологии (к тому времени после блокадной зимы кафедра пустовала), хотя и продолжал находиться на службе в Советской армии. Он обеспечивал бесперебойный учебный процесс, работая на кафедре по 1944 г. В этот период с ним работали ассистент М.В. Агафонова и ассистент В.Л. Вагин (прошедший реабилитацию в стационаре по поводу выраженного истощения III степени). Занятия проводились в центре города – Суворовском пр. д. 4, куда были взяты самые необходимые учебные пособия, таблицы и учебные препараты, так как многие экспонаты музея кафедры погибли в результате бомбёжки в медгородке.
В это время Д.М. Штейнберг вел активную научную работу по изучению регенерации ран ("Применение метода цитограмм для изучения вяло гранулирующих ран") и алиментарной дистрофии ("Изменение картины крови при алиментарной дистрофии")
В 1944 году на должность заведующего кафедрой общей биологии, был избран Петр Васильевич Макаров, в данной должности он проработал с 1944 года по 1960 год.
С первых дней Великой отечественной войны П.В. Макаров поступил добровольцем в народное ополчение, дважды был ранен и закончил её майором медицинской службы. В период войны занимался изучением газовой гангрены.
В 1979 году зав. кафедрой общей биологии и генетики был избран профессор Юрий Александрович Березанцев. Юрий Александрович закончил Военно-медицинскую академию (в 1947 году), служил в рядах Советской армии с 1942 по 1961 год (награжден орденом «Красной звезды», медалью «За боевые заслуги» и др.)
В настоящее время трудится на кафедре д. м н. блокадница Валентина Федоровна Иванова, которая представила свои воспоминания о блокаде в книге «Чтобы помнили… Блокада».
Валентина Федоровна постоянно участвует во встречах со студентами, организуемых ежегодно на кафедре в преддверии Дня Победы.
Преподаватели кафедры, совместно со студентами, участвуют во всех патриотических мероприятиях в Университете: посещение Пискаревского кладбища, митингах памяти в Университете; а так же в памятных мероприятиях, проводимых студенческими организациями.
Зав. кафедрой медицинской биологии С.В. Костюкевич
ИВАНОВА
Валентина Фёдоровна
1929 года рождения. Сотрудник СЗГМУ им. И. И. Мечникова. Доктор медицинских наук, профессор, главный научный сотрудник центральной научно-исследовательской лаборатории. Награждена медалями «Ветеран труда», «60 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «В память 300-летия Санкт-Петербурга», знаками «Житель блокадного Ленинграда», «Отличнику здравоохранения».
ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ
Когда началась война, мне было 12 лет. Жили мы в Ленинградской области на станции Сусаннино, где отец, Фёдор Тимофеевич Иванов, был начальником. В середине июля 1941 года на рассвете папа разбудил нас, велел собраться за 10 минут и отправил с товарным поездом на открытой платформе в Ленинград. Мы не успели с собой ничего взять, только документы и то, что могли надеть на себя, так как это был воинский эшелон, и он не мог нас ждать — на нём везли оружие и солдат. А для нас прицепили в конце состава имевшуюся на станции открытую платформу. Мы уехали втроём: я, мама и четырнадцатилетний брат Толя. Отец остался в Сусаннино. Нас довезли до станции детское Село, ныне — Пушкин, и платформу там отцепили, видимо, так попросил папа. Было очень холодно, и красноармейцы принесли нам матрацы и одеяла. Здесь нас накормили, и мы провели на платформе сутки. На следующий день отец прислал нам уже крытый товарный вагон и в нём некоторые вещи: кровати, постельное бельё, тёплую одежду и посуду. Мы прожили в этом вагоне до начала августа, в памяти у меня сохранилось 3 августа, когда ночью пришёл отец и сказал: «Немцы в Сусаннино», — он уезжал, уничтожив все документы и передающие аппараты, на паровозе, который ждал его у семафора. Всё это время до приезда отца нас кормили в столовой при вокзале.
На следующий день нас отправили в Ленинград и поселили в мало приспособленном для жизни каком-то служебном помещении, кажется, это было при какой-то бане, и прожили мы там до двадцатых чисел декабря 1941 г. Из Сусаннино мы уехали в спешке, никаких продуктов не захватили. Помещение, не пригодное для постоянного проживания, холодное и сырое, отсутствие минимальных запасов продовольствия, которые имеются в каждой семье на постоянном месте проживания, — всё это и определило очень тяжёлое наше положение с самого начала блокады города. У нас было только то, что давали по карточкам, а пайки быстро уменьшались, и в ноябре мы получали только хлеб. А так как мама не работала, и мы уже вышли из детского возраста (до 10 лет), у нас была 1 рабочая карточка отца, по которой давали 250 граммов хлеба, и три наших иждивенческих, по ним полагалось по 125 граммов. Всего 625 граммов хлеба на четверых без всяких других добавлений. Хлеб был не такой, как до войны — в нём было много всяких добавок, от чего он становился тяжёлым, сырым и очень тёмным. Отца, хотя он и обращался в военкомат, на фронт не брали, так как все железнодорожники были на строгой брони. Его отправили в Лисий Нос строить там военный аэродром, он приезжал один раз в 7—10 дней. Папа взял с собой иждивенческую карточку, сказал, что там им готовят какой-то обед и ему легче будет прожить, чем нам. Для обогрева он принёс нам печку-буржуйку, а для освещения — коптилку. Дрова для неё мы ходили собирать во двор, где стояли какие-то деревянные постройки, и люди их разбирали, кроме того, нам немного давали дров на Витебском вокзале, у руководства которого папа был в подчинении. Окна от холода и для светомаскировки завесили тряпками, воду носили из Обводного канала, там были пробиты проруби, туалетом служило ведро. Уборная не работала: в ней замерзла вода, и на полу образовалась ледяная горка.
Нам всё время хотелось есть. Полученный хлеб мама делила на три части: одну подсушивала и сухарики бросала в кипящую воду, в которой до этого долго кипел кусок папиного кожаного ремня, добавляла соли — это был суп на обед. Две другие части мы съедали утром и вечером, всем было поровну. Съев утром хлеб с горячей водой и кусочком соли на завтрак, мы ждали обеда — суп, потом ждали ужина — кусочек хлеба и горячая вода с кусочком соли, потом ждали завтрак — и так всё время. Соль была крупная с прозрачными кристаллами, мы их сосали. Мама строго соблюдала этот порядок нашего питания и не отступала от него, как бы мы не просили. Так было после того, как сгорели Бадаевские склады. Люди ездили туда и по канавам собирали воду, она была сладковатой, со вкусом горелого сахара. В Ленинграде жили дедушка с бабушкой в маленькой комнате, метров 10. Дедушка однажды съездил на сгоревшие склады и привёз нам ведро этой сладковатой воды, потом у нас у всех болели животы, но не долго. Дедушка, Иван Антонович Чистяков, 1882 года рождения, работал на Ижорском заводе слесарем-инструментальщиком 7-го разряда.
В начале декабря 41 года папа вернулся с работ по строительству аэродрома, он едва двигался. Жить в этом доме было невозможно: зима была очень холодной. Папа сходил к начальнику Октябрьской железной дороги, и нас переселили в дом на Боровой улице, позади Витебского вокзала, в квартиру, где жила женщина, сын которой служил в войсках Ленинградского фронта. В этой квартире папа уже слёг и не вставал, у него была последняя стадия истощения. 21 января он умер. Мама и мы были тоже истощены, но мы не работали, сидели дома. В последние дни, когда папа уже не ходил, он не разговаривал, а всё время смотрел на нас и о чём-то думал, а мы просили его поговорить с нами. Только через 8 дней, когда стало чуть теплее, мама на санках завернутого и зашитого в простыню отца отвезла на Волковское кладбище, где он был похоронен в братской могиле. Через несколько дней к нам пришла бабушка и сказала, что дедушка ушёл на завод, где-то в Ленинграде, и не возвращался вот уже З дня. Они с мамой пошли его искать — не нашли, тогда бабушка собрала кое-какие вещи и перебралась к нам, а жила она на Большой Зеленина улице.
Мама никогда не работала, не имела никакой специальности, занималась хозяйством, которое было у нас в Сусаннино: огородом, коровой, курами — всё это осталось у немцев. У папы не поднялась рука на корову, как он нам сказал. А если бы он забил её — мы бы все выжили, но ведь никто из нас не думал, что уезжаем надолго и нескоро вернёмся. Газеты и радио всё время говорили, что это временно, и скоро мы пойдём в наступление, мы верили, и хотя была полная блокада — немцы уже были на окраине города — мы ни разу не усомнились в том, что город не сдадут.
После смерти отца мама стала работать на железной дороге. С февраля мы стали ждать весну, ведь она принесёт нам возможность выжить, так как пойдёт трава. В конце марта — начале апреля кое-где появились проталины, и мы стали искать травинки на Волковском кладбище, их мы добавляли в наш суп и просто так жевали. Позже, в мае, мы уже собирали там крапиву, лебеду и ещё какую-то траву и варили густой суп. Не помню какие, но только не лопухи, мы собирали крупные листья, подсушивали их на буржуйке и ели сухими, нам казалось — очень вкусно. Мама заставляла нас есть и сырую траву.
Обстрелы и бомбёжки были почти каждый день и ночь. Первое время мы очень боялись и при объявлении воздушной тревоги бегали в бомбоубежище, это чаще всего было ночью. Однажды, когда мы бежали через двор, под ногами были кирпичи, доски, ничего не было видно, мы упали. В бомбоубежище услышали, что бомба попала в дом, недалеко от нас, и всех людей в бомбоубежище засыпало, и их в течение суток откапывали. После этого мы перестали ходить в бомбоубежище. Оставались дома. На ночь мы все вчетвером: мама, бабушка, Толя и я, ложились на одну кровать. Во-первых, было теплее, а во-вторых, если разбомбят, то погибнем все вместе, мы решили — так будет лучше для всех нас.
В сентябре 1941 года я записалась в школу № 100, но зимой было не до учёбы, и я не ходила в школу. В июне 1942 года нас от школы послали на прополку, кажется, моркови в совхоз «Ударник». Мы там жили всю неделю, домой нас отпускали на воскресенье. У нас была норма — прополоть грядку в 60 метров, для нас это было трудно, ведь мы были голодные и еле ходили. За выполненную норму давали премию — литровую «кишку», наполненную красной сладкой жидкостью. Сахара мы уже давно не видели, оболочка «кишки» представляла собой пленку, в которую заключали толстые колбасы. Мне очень хотелось заработать премию, и однажды это удалось. И вот я радостная пришла домой с этим деликатесом. Мама взяла эту кишку в руку и развязала другой рукой тесёмку, кишка прогнулась и — всё до капли вылилось на пол. Вот в этот раз мы впервые за многие месяцы плакали все вчетвером, а мама меня больше не пустила в совхоз. Так как я за месяц работы там очень сдала и превратилась в маленькую старушку. Так бабушка сказала.
О чём мы говорили и о чём думали долгими вечерами, а иногда и ночами? Когда папа был жив, мы вспоминали, как хорошо мы жили в Сусаннино, как праздновали Новый год с огромной ёлкой и подарками. За ёлкой мы с отцом ездили на лыжах с санками. Выбирали самую красивую и большую ель метра 3. Мы ведь жили на станции, а там потолки больше 4 метров высотой, мы сами делали игрушки: из цветной бумаги клеили гирлянды из колечек и флажков, заворачивали мандарины в золотую и серебряную бумагу, вешали конфеты и покупные игрушки. Говорили о том, что после войны мы ничего не будем покупать кроме еды: всё что захотим, то и купим. Вспоминали родных, которые были эвакуированы в Новосибирск с заводом. Как они там? Очень беспокоились о моем дяде, Иване Ивановиче Чистякове, кадровом военном. Он окончил инженерное училище, которое находилось в Михайловском замке, и 17 июня 1941 года прибыл на службу в Черновцы. Всю войну он прошёл по югу нашей страны вначале с отступающими войсками, а затем, с наступлением, был на Малой земле под Новороссийском и дошёл до Берлина. Работа его заключалась в наведении переправ и мостов. За время военных действий его батальон дважды сменил весь свой состав, а у него было две контузии и ни одного ранения. Из-за контузий он уже в мирное время после 50 лет стал терять зрение. В конце войны у него было много наград: орденов и медалей. После окончания войны он ещё долго служил в Германии. Писем в блокаду мы ни от кого не получали и не знали, что с родными. Особенно переживали за Ваню. В общем, наши разговоры и мысли сводились к тому, как мы будем жить после победы. В победе мы были уверены, были уверены, что в Ленинград немцев не пустят, даже тогда, когда они были на окраине города.
Радио было включено всё время, стук метронома нас успокаивал, да потом уже и завывание сирены воздушной тревоги нас не очень волновал — мы привыкли. Мы постоянно слушали все передачи, особенно ждали сообщений от Совинформбюро и голос Левитана, который их зачитывал. Его голос я помню до сих пор. Ни в наш дом, ни в соседний, который был более высокий, чем наш и стоял впереди нашего, не попала ни одна бомба, ни один снаряд. Папа нам говорил: «Не бойтесь, немец этот участок бомбить не будет: за нами недалеко Витебский вокзал, а он железнодорожные узлы бережет для себя по всей Октябрьской железной дороге, чтобы сохранить пути передвижения.»
Когда открыли Дорогу жизни, мама не хотела эвакуироваться, она не знала, что будет делать одна с нами без специальности и образования. Но моему брату становилось всё хуже. Не помогала и трава, которой мы много ели. В июле 1942 г. Толя уже не вставал и всё время просил маму уехать по Дороге жизни. Видя, как брат угасает с каждым днём, мама 15 августа 1942 г. пошла на эвакопункт, и 18 августа мы уехали из Ленинграда.
За нами пришла машина, нас увезли на вокзал и посадили в поезд, с погрузкой помогали солдаты. Людей посадили в плацкартные вагоны, а вещи отправили в товарные. Но самое волшебное случилось при посадке. Мама ушла регистрироваться, мы остались с бабушкой и вдруг увидели маму: она бежала к вагону и держала в руках 4 буханки настоящего хлеба, какой мы ели до войны — по одной на человека выдали. Маму предупредили, чтобы она не давала нам сразу много хлеба, это могло плохо кончиться, и она строго соблюдала это правило: давала по кусочку через каждые два часа в течение всего дня, и наши просьбы на неё не действовали. Нам было обидно, так как мы видели, как другие дети ели по многу хлеба, но потом мы видели, как некоторым было очень плохо и их на скорой увозили. После этого мы перестали просить.
Нас привезли на пристань, выгрузили, и мы стали собирать свои узлы с вещами — они были разбросаны. Мы всё нашли, кроме швейной машинки. В это время подошёл катер, и наш эшелон стали на него загружать, но мама сказала, что никуда не пойдёт, пока не найдёт машинку — эта была единственная вещь, которая ей могла помочь нас вырастить. Она умела хорошо, по тем временам, шить. Этот катер ушёл без нас. Машинку мы нашли, подошёл другой катер, мы погрузились и поплыли. Когда ещё были на пристани, мы слышали выстрелы, но так как мы к ним уже привыкли, то не обращали на них внимание. Когда мы вышли на берег, узнали, что предыдущий катер разбомбило и спаслись немногие.
Здесь нас посадили в товарные вагоны, где были сделаны нары, и мы поехали на восток. Наш состав следовал на Алтай. Он подолгу стоял на станциях — мы пропускали военные составы на запад и составы с ранеными на восток. На определённых станциях нас кормили, за кипятком мы бегали к специально организованным титанам. Нам везде говорили, как долго мы будем стоять, всё было очень хорошо организовано. До Новосибирска мы ехали 18 дней. Там мы стояли 17 часов, и мама решила навестить свою сестру, которая в первые дни войны была эвакуирована с мужем, работавшим на Чкаловском заводе, где строили самолёты. Мама вернулась с мужем сестры, он сходил к начальнику поезда и забрал нас к себе. Первое время мы жили в 12-метровой комнате всемером. Это был барак, которых много настроили для эвакуированных с заводов. Мама устроилась работать на завод в охрану, и нам дали в том же бараке маленькую комнатку. Первую зиму в Новосибирске в школу я не ходила. Всего за войну я пропустила 2 года, я должна была пойти в 5 класс, но всю зиму занималась сама, и на следующий год мне устроили экзамен и записали сразу в 6. Жизнь в Новосибирске для нас была тоже нелёгкой, особенно 1946—1948 гг., брата забрали служить в армию, в 1947 г. отменили карточки и поменяли деньги. Нам с мамой не всегда хватало на еду до зарплаты, но для нас это была ерунда по сравнению с блокадой.
В 1948 г. я окончила школу и поехала в Ленинград поступать в институт. Я пошла в 1-й медицинский институт им. И. П. Павлова, сдала документы, а потом решила посмотреть и ЛСГМИ. Мне здесь так понравился городок, я забрала документы и решила поступать в наш институт. Экзамены я сдала хорошо, и, несмотря на большой конкурс, меня зачислили с общежитием. На собеседовании ректор Д. А. Жданов, просмотрев моё дело, спросил: «На что Вы будете жить, ведь помощи ждать неоткуда?» Я спокойно ответила: «Я буду отличницей. Меня освободят от платы за обучение, и я буду получать повышенную стипендию — мне хватит». Я это выяснила в приёмной комиссии.
В 1954 году я окончила институт с отличием и была оставлена в аспирантуре на кафедре гистологии, в 1958 г. защитила кандидатскую диссертацию и поехала работать по распределению в г. Кемерово ассистентом кафедры гистологии. Отработала 3 года и вернулась в Ленинград, а в 1965 году прошла по конкурсу на должность старшего научного сотрудника лаборатории электронной микроскопии ЦНИЛ в ЛСГМИ.
С 1967 г. исполняла обязанности заведующей вначале отдела морфологии, а затем отдела медико-биологических исследований ЦНИЛ. В 1979 г. защитила в Москве докторскую диссертацию, а в 1991 г. была аттестована на должность главного научного сотрудника.
Очень трудно передать словами наши чувства и состояние в блокадные дни. Было голодно, холодно, очень страшно: на лестнице и на улицах в снегу — мёртвые, бомбёжки, обстрелы, разбитые дома, выбитые окна, забитые фанерой, досками, одеялами, и очень хотелось дожить до победы. Нам особенно было трудно, потому что мы приехали в город, бросив всё и оставив всех друзей в Сусаннино — со станции никто не уезжал. Мы здесь были одни, тем более, что папа неделями работал в Лисьем Носу. У нас не было того минимального запаса продуктов, который есть в каждой семье в обычной жизни. Мама с братом так и остались жить в Новосибирске.